Захар
ПРИЛЕПИН

— В 2010 году в «Молодой гвардии» вышла ваша книга «Леонид Леонов». Расскажите о новой книге, которую вы пишете для серии «ЖЗЛ».

— Я завершил работу над книгой под условным названием «Портреты советских поэтов», там три части: Владимир Луговской, Анатолий Мариенгоф, Борис Корнилов. Три поэта, которые ничем не связаны. По сути, они имели совершенно отдельные биографии, хотя жили в одну эпоху, сотни раз могли встречаться, но, скорее всего, так ни разу и не общались. При этом у них были общие друзья. Луговской дружил с молодым Пуговкиным, а Мариенгоф – с Пуговкиным зрелым. Мейерхольд хотел ставить Мариенгофа в 1921 году, а Корнилова – в 1935-м. Шостакович в начале 1930-х общался с Корниловым, а позже дружил с Мариенгофом. Мариенгоф оспаривал звание первого поэта Советской России с Есениным и Маяковским в 1921–1923 годах, а Корнилов и Луговской претендовали на первенство наряду с Пастернаком и Тихоновым в середине 1930-х. Всё это – для меня – крайне увлекательно.

Затем я хотел бы написать биографию Сергея Есенина. Труды Станислава и Сергея Куняевых, Марченко, Лекманова и Свердлова вполне достойны, но у меня есть свой Есенин, и я рискую предположить, что он ближе к оригиналу. Лекманов и Свердлов, признаться, Есенина понимают хорошо, но не очень любят, и порой это слишком заметно. Марченко любит Есенина, но ее заносит – чего стоит ее пародийная версия, что Есенин в образе Пугачева описывал Колчака. Труд Куняевых мощен и продуман – но я, увы, ни одной минуты не верю в версию убийства Есенина.

Другие сто или пятьсот книжек про Есенина не являют собой полноценной биографии – это либо филологические очерки (порой просто восхитительные, порой бестолковые), либо любовные истории по линиям Есенин–Дункан или Есенин–Бениславская, либо бесконечные спекуляции на тему убийства Есенина (вполне искренние, но в той же степени наивные и оголтелые), либо редкие развенчания этих спекуляций (в целом убедительные в фактологии, но отчего-то неуверенные в подаче).
Любой русский человек, говорящий, что Есенин – самоубийца, рискует быть обвиненным в том, что он маловер, а то и атеист; либо в том, что продался масонам. В общем, тут есть чем заняться.

— Какие книги серии «ЖЗЛ» произвели на вас наибольшее впечатление в последнее время?

— Отличную биографию Андрея Вознесенского написал Игорь Вирабов. Эта книга – вдохновенная, шампанская, легкая, увлекательная! Проблема только в том, что Вирабов куда более искренний и последовательный человек, чем сам Вознесенский, который говорил–говорил–говорил, но что-то самое главное для русского поэта так и не сказал. Не срифмовалось у него что-то.

Другая радость – биография Иосифа Бродского от Владимира Бондаренко. Я, признаться, не ожидал – но Бондаренко легко и спокойно, не повышая голос, закрыл все вопросы вокруг Бродского. Бродский по большому счету оказался ватник, колорад, русак. Учитывая все «но».
При всей неприязни к Бондаренко, Дмитрий Быков с ним фактически согласился и сдал Бродского мракобесам, русофилам и патриотам: забирайте.
Мы забрали, спасибо. Пастернака и Мандельштама тоже заберем. Будете с Окуджавой и Чхартишвили развлекаться на своей кочке. Если не перегрызетесь до этого.

Об Окуджаве еще, конечно, можно поговорить, но в любом случае либеральный патент на русскую литературу сжимается, как шагреневая кожа. И та интонация, что выбрал Бондаренко, – лучшая. Не спорить – просто говорить. И всё возвращается само.

— В этом году мы отмечаем 125-летие «ЖЗЛ». В чем, по-вашему, причина долголетия этой серии?

— Основные причины две. Во-первых, русские крайне любопытны. Никто еще не составлял статистику – а я советовал бы это сделать – сколько немцев, французов, англичан и американцев стали героями этой серии. После подсчетов надо узнать – есть ли в США или Англии столько же книг о русских. Желательно в одной серии. Только просьба не считать Сталина, Достоевского и Политковскую, ибо эти случаи на Западе носят зачастую характер патологический.

Во-вторых, русская история и литература, прямо скажем, богаты на персонажей, достойных биографических исследований. «Мы не успели оглянуться», а уже ясно, что Высоцкий, Бродский, Вознесенский и вот уже Борис Рыжий достойны биографий по самому гамбургскому счету. А пройдет еще несколько лет – и у нас образуются, вот увидите, герои Новороссии. Я бы уже сейчас почитал биографии Стрелкова или Моторолы. Лимонова – опять же – уже пишут.

В Европе такого разнообразия персонажей нет, и биография того же Лимонова, написанная Эммануэлем Каррером, это подтвердила: свои пассионарии на сегодняшний день перевелись – вот они и кинулись читать про Лимонова! Со всей Европы собрать какой-никакой героический иконостас, конечно, можно, а если брать отдельные страны… не густо. Если в 1960-е еще были рок-звезды, битники, всякое «красное» хулиганье, анархисты, то теперь всё это выглядит, как английский газон. Россия же – лохматая, и это славно.

— В роли составителя сборников сочинений вы выступали и ранее. Теперь вы обратились к творчеству русских поэтов ХХ века. Чем обусловлен такой выбор? Чем вам интересна именно эта эпоха?

— Разлом был. Время неистовой веры и огромных разочарований. Закаляется сталь и ломаются железные люди. «СССР – наш Древний Рим», как прекрасно сказал Лимонов. Я собираю стихи советских поэтов –Васильева, Луговского, Мариенгофа, Корнилова… А о Блоке, Есенине, Маяковском, Багрицком, Николае Тихонове, Константине Симонове думаю с тем же чувством, с каким Бродский смотрел в Античность.

— Луговского, Мариенгофа, Васильева и Корнилова можно назвать забытыми поэтами. Есенина же вы пытаетесь открыть с новой стороны… Как бы вы лаконично охарактеризовали каждого из этих поэтов? В чем уникальность их поэтического мира?

— Луговской – огромный поэт, почти не прочитанный. В моем понимании это величина, не уступающая, скажем, Ахматовой и заметно превосходящая всех его современников – вплоть до Твардовского и Симонова. Вместе с тем Луговской – это история слабого человека, взявшего на себя больше, чем он способен был вынести. Он думал переиграть судьбу, а судьба спросила за всё.

Корнилов – природный дар, сама природа. Мучительная судьба, это такая иллюстрация к русской поэзии – где за наибольшую верность убивают, где предчувствие страшной смерти сквозит за каждой строкой.

Мариенгоф – уникальный случай: поэт оказал сногсшибательное влияние на всю современную ему поэзию! Три или четыре года он был гораздо авторитетнее Пастернака и Мандельштама вместе взятых и почти на равных соперничал с Есениным и Маяковским. Но потом это влияние было стремительно забыто: те, кто его испытал, стали этого влияния стесняться. Но, сделав не очень трудные «археологические раскопки», можно выяснить, кем был этот крайне любопытный персонаж в первые годы советской власти.

Павел Васильев – безусловное чудо русской поэзии. В романе «Крым» Александр Проханов предлагает создать храм русских поэтов – причислить к лику святых Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Блока, Гумилева, Есенина... Я абсолютно убежден, что Васильев должен быть в этом списке. Он самый недооцененный талант русской литературы! Он – гений. Его современники – Ахматова, Пастернак – понимали это. Мандельштам говорил: «В России пишут четверо: Пастернак, Ахматова, Васильев и я». Пастернак, Ахматова и Мандельштам – в учебниках, а где Васильев? Будем возвращать.

— Вы были главой инициативной группы по установке памятника Мариенгофу в Нижнем Новгороде. Почему вы так радеете об увековечивании памяти именно этого поэта?

— Ну разве только этого? Я активно занимаюсь наследием Леонида Леонова: книга в серии «ЖЗЛ» и последнее собрание его сочинений, в создании которого я принимал участие, тому подтверждение. Я стараюсь помочь тем ребятам, что занимаются увековечиванием памяти Александра Башлачева в Череповце.

Но сам я живу в Нижнем Новгороде и по факту могу повлиять только на то, что происходит здесь, рядом. Памятник Корнилову в Семенове Нижегородской области – уже есть... А мимо дома Мариенгофа я пять лет ходил в университет. Мемориальная доска должна была появиться этим летом, но я не теряю надежды. Если говорить прямо, местные чиновники категорически не знают, кто такой Мариенгоф. Впрочем, я уверен, что они так же не знают, кто такой Леонид Леонов, Борис Корнилов или Башлачев. Они знают, кто такой Пушкин. И что одного из Толстых – звали Лев. Но «Муму» написал, кажется, не он.

— 2015 год проходит в России под знаком Года литературы. В чем, на ваш взгляд, реальные плюсы этого проекта? Способен ли он действительно повысить интерес к чтению в нашей стране?

— Интерес к чтению повышает ставка государства на образование и поколение победителей. Год литературы – не лишняя затея. В том же ритме надо работать еще 20 лет. И потом еще 20. И не прекращать никогда. И будет толк.

— Вы наверняка пристально следите за современным литературным процессом. Кто из нынешних поэтов и прозаиков вызывает у вас наибольшее уважение и интерес? Речь идет как о «раскрученных» литераторах, так, может быть, и о малоизвестных авторах.

— Лучшие писатели современности – Александр Терехов, Михаил Тарковский, Олег Ермаков. Отлично, но неровно работают Михаил Елизаров, Сергей Шаргунов, Денис Гуцко. Елизаров несколько растерял интерес к литературе; Шаргунов не может найти темы, которая смертельно его заинтересует; Гуцко не хватает хватки и злобы. Мне кажется, большим писателем может стать Вадим Левенталь.

Я воспитан на книгах Эдуарда Лимонова и Александра Проханова, но мы спокойно отдаем себе отчет в том, что лучшие свои книги они уже написали и ничего никому больше не должны. В равной степени это касается, например, и Сергея Есина, несколько романов которого я очень ценю. И я приобретаю каждый том его дневников: там такая точная интонация, столько тихого, незлобного юмора.

Я почитаю Леонида Юзефовича как одного из своих учителей и человека, наделенного, пожалуй, безупречным вкусом. Жду каждую его новую книгу.

У нас есть мастера, к которым я испытываю давний интерес, но я с печалью осознаю, что их так и не оценили по достоинству. И едва ли оценят. К примеру, есть отличнейший писатель Юрий Козлов – умнейший, обогнавший время.

Евгению Водолазкину я желаю, чтобы он написал еще одну книгу на уровне «Лавра». Татьяна Толстая когда-то написала несколько прекрасных рассказов, но теперь это просто лохматая самопародия, к тому же с мужским тщеславием и самомнением, которые она ничем, кроме своей фирменной брюзгливости и брезгливости, оправдать уже не может. Майя Кучерская и Марина Степнова – сильные авторы. Но русская проза… она порой требует не только отличной прозы, но и – в самом широком смысле – отзывчивой судьбы…

Вакансия главного поэта пуста. После Бориса Рыжего. Быков расхотел быть главным поэтом, а мог бы. Расхотел после Крыма. Поэтом большинства он быть не хочет. Но русская классика еще не знала поэта меньшинства: это городской чудак, а не поэт. У нас даже Хлебников – поэт большинства.

Мне нравятся Игорь Караулов и Сергей Шестаков. Владимир Богомяков и Алексей Остудин. Кублановский и Кушнер – безусловные мастера. На меня магически действуют некоторые поэмы Тимура Зульфикарова: чистое волшебство! Мой самый любимый поэт из числа современников – Геннадий Русаков. И ранний Лимонов, конечно. Он был невозможно хорош. Нынешние поэтессы, которых я высоко ценил, так уныло и глупо отреагировали на новоросско-украинскую трагедию, что я даже затосковал. Со своими сливочными, беспутными, кислыми взглядами они надеялись стать наследницами Ахматовой и Цветаевой – поэтесс русских до степени абсолютной. Стыдоба какая-то. Последние 25 лет многим воистину вымыли рассудок – мокрый песочек поскрипывает на дне, какие-то ракушки пустые, стекляшки. Пишут на русском языке, а о чем, зачем – толком не знают.

— Знаю, что своим детям вы прививаете любовь к чтению особыми способами. Например, дома у вас нет телевизора… Что читают ваши дети?

— Телевизор есть, нет телевидения. Мы сейчас живем в деревне. У каждого из моих детей своя библиотека в комнате. В каждой библиотеке – много книг. У моей Лильки – ей три года – библиотечка в несколько десятков книжек. Возле ее кроватки лежат Чуковский, сказка Бориса Корнилова «Как от меда у медведя зубы начали болеть», Юнна Мориц, Настя Коваленкова (внучка Маргариты Алигер и хороший детский поэт), Сергей Михалков, Георгий Ладонщиков, детские стихи Иосифа Бродского (невыносимо хорошие), на подходе Остер, Усачев и так далее. Если я начну перечислять книжные полки остальных детей – этот процесс затянется надолго.

Добавлю только, что, когда мы недавно ездили в Крым, я купил второй нашей дочери Кире – ей десять лет – четыре книжки: две из них она прочитала до отъезда, третью пришлось оставить в самолете, а четвертую – в первый же день. Мы пробыли там три недели, за это время я купил ей 12 книг, 10 из которых она походя прочитала. Какие-то бесконечные рассказы о животных, «Остров доктора Моро», «Легенды леса» в трех томах, старый добрый Киплипг, наш современник Рой – всё сейчас и не упомню.

Старший сын – ему шестнадцать – штудирует историю Римской империи. С утра видел у него Гаспарова. Еще один сын – Игнат – в данный момент читает «Электроника». До этого был «Кортик».

— Каковы ваши творческие планы? Чего ждать читателям после успеха романа «Обитель»?

— После «Обители» я уже выпустил две книжки публицистики – «Летучих бурлаков» и «Не чужую смуту». Это заметки о Майдане, мои донбасские записки, перекличка с русской литературой – прошлой и нынешней... Так что можно ничего не ждать, а просто читать пока, что есть. Скоро будут «Портреты советских поэтов», следом, даст Бог, новая книжка рассказов… Были бы читатели – книжки напишутся.

18.08.2015